Только сейчас Генри понимает, что плачет — без остановки, и совершенно безмолвно — только ручьями выливается из глаз вся душа.
Что там было написано точно? Еле живой? Или чуть живой? Или — страшно даже подумать — с приставкой «не»? От страха, леденящего душу, не получается мыслить прямо, и недавние воспоминания — будто во сне. Точно ли прочитал верно? Может, в странствиях подзабыл все письмо? Может, буквы, как раньше, прыгают со строки на строку, и он их неверно читает?
Нет, посланник сказал: «что ж ты не с ним» — значит, жив! Быть оруженосцем подле трупа нет смысла. "Если выжил, то справится — только бы мне успеть! Он совсем один там, среди незнакомых," — полоснула ножом по сердцу новая мысль, — "Что там Кунштадские? Как его примут? Лечат ли, ходят за ним? А вдруг в бреду что сболтнет, и повесят?" — вдруг последняя мысль вышибает из легких весь дух.
"Так не доеду, нельзя. Не сдаваться! Он меня, может, ждет — а я посередь дороги, в соплях," — а что, если не ждет? Два дня в пути был гонец — что за два дня может случиться?
"Все, что угодно," — мерзко щерясь, подсказывает дьявольский голос внутри.
"Заткнись, ненавижу," — и снова в руках поводья: снова Сивка, почуяв страх хозяина, несет того по лесу во всю прыть.
Пока мимо проносятся, сливаясь в плотную стену, деревья, память подкидывает предпоследний их разговор.
(С)
Да, чувак, средневековье это та ещё дрочь, Пингвин бы к Загадочнику на лимузине за три часа приехал, а ты скачи на коне двое суток.